Невзирая на очевидную стратегическую значимость «казацкого фактора» в успехе колонизаторских усилий России на Дальнем Востоке, сами казацкие методы колонизации, своего рода «казацкая этническая политика» в этом регионе подчас приходили в жесткое, а иногда и в непримиримое противоречие с этнополитическими представлениями титулованных царских эмиссаров в Восточной Сибири и Приморье.

«Китайские территории», на которых китайцев не оказалось

После подписания послом Московии Федором Головиным в 1689 году бесславного Нерчинского договора с Цинским Китаем Россия практически на 200 лет лишилась уже завоеванных и частично освоенных казаками земель по Амуру. Впрочем, об этой потере не сильно печалились в Петербурге: в середине XIX века земли Приамурья, а тем более Приморья, были для абсолютно подавляющего большинства администраторов империи чем-то вроде «владений на реке Лимпопо». Абсолютный европоцентризм, а паче — англоцентризм, — пропитавший все поры сознания обитателей властных коридоров Петербурга, совершенно отчетливо отвечал на вопрос о необходимости для русских вновь вернуться на «высокий берег Амура» удивленным, очень искренним вопросом — «а зачем?».

Поэтому усилия капитана Г.И. Невельского, исследовавшего в 1849 году низовья Амура и доказавшего судоходность (а значит и основательные экономические перспективы) этой реки, вызвали поначалу в Петербурге явное раздражение. «Европоцентристы» в правительстве никак не могли поверить, что Амурский лиман и весь Нижний Амур судоходны (много лет в Морской коллегии Санкт-Петербурга доказывали противоположное).

Особое же раздражение вызвало утверждение Невельского, что на Амуре практически не оказалось китайцев. Это заявление инициативного русского капитана было принято в штыки не только в Морском министерстве империи, но и в МИДе. Еще бы! Ведь получалось, что многолетние рекомендации чиновников этого внешнеполитического ведомства, которые четко предписывали всем российским эмиссарам в Восточной Сибири — «не раздражать китайцев каким-либо вторжением на китайские территории по Амуру», — оказались в отношении амурских земель откровенной профанацией, ставящей под сомнение профессиональную компетентность МИДа.

Процесс методичного шельмования Невельского прекратился только после личного вмешательства влиятельного генерал-губернатора Восточной Сибири Н.Н. Муравьева- Амурского. На личной аудиенции у императора Николая I граф Муравьев сумел доказать экономическую целесообразность присоединения земель Дальнего Востока к империи. Впоследствии Н.Н. Муравьев-Амурский, получив государственные полномочия на ведение переговоров с Цинским Китаем, сумел заключить с теми новый Айгунский договор, который закреплял за Россией левый берег среднего и нижнего Амура вплоть до Охотского моря. Чудовищное недоразумение (или преступление) Нерчинского договора, пусть и через 200 лет, было, наконец, преодолено.

Казацкие «легионеры» в Уссурийском крае

Вооруженные казацкие станицы, населенные выходцами с Дона, Кубани, Терека, Урала и Забайкалья, впервые появились на Уссури в 1858 году. Идея их создания копировала, по существу, древний опыт военных лагерей рейнских и дунайских легионов Римской империи. Казаки, расселявшиеся по Амуру и Уссури, стремились к той же максимальной военнизированности быта и органичному сочетанию боевого дела и сельскохозяйственного ремесла. Внутренние взаимоотношения казаков, подобно легионерам из зарейнских и задунайских поселений, отличала нарочитая социальная простота при одновременной неукоснительной войсковой субординации. Именно эти факторы обеспечивали исключительную эффективность казацких методов установления этнополитического доминирования в Уссурийском крае, вне которых вскоре разыгравшаяся война с китайскими «манзами», весьма вероятно, была бы Россией в конечном итоге проиграна.

Наличие на Уссури казацких поселений позволило выдающемуся дипломату, генерал-майору Н.П. Игнатьеву заключить 2 ноября 1860 года основательный Пекинский договор, разграничивающий, наконец-то, владения России и Цинской империи в Уссурийском крае. После его подписания Россия смогла четко отграничить свои владения в Уссурийском крае (по реке Уссури и озеру Ханка) от китайских владений в Маньчжурии.

Фактически отделить Уссурийский край от китайской Маньчжурии в тот период (да и сегодня, пожалуй, тоже) было в стратегическом аспекте абсолютно необходимо. Земли «за Уссури» до прихода на них казацких и великорусских переселенцев рассматривались китайцами как дикая, глухая периферия империи Цин. Сюда шли бессемейные китайские скупщики пушнины, рога изюбря и корня жень-шеня, сюда же сбегали отпетые китайские уголовники. Здесь практически не было постоянных китайских поселений, да их и не пытались создавать.

Единственное постоянное население Уссурийского края в середине XIX века составляли аборигенные племена охотников и рыбаков — нивхи, удэге, орочоны и другие — общее число их не превышало 12—18 тысяч человек. Казацкое природопользование, основанное на загонном скотоводстве и пашенном земледелии, практически не приходило в противоречие с вековыми устоями хозяйствования амурских аборигенов.

Совершенно иную этносоциальную картину демонстрировала в середине XIX века соседняя (через реки Уссури и Туманган) Маньчжурия. Обширная, умеренно гористая, исключительно богатая природными ресурсами страна, Маньчжурия к середине XIX века только по названию оставалась маньчжурской. В этот период здесь было уже весьма плотное население — более 12 млн человек, из которых этнические маньчжуры едва составляли один миллион.

Китайцы, чувствующие свою силу и отнюдь не собиравшиеся останавливаться на достигнутом, отнеслись к приходу казаков и русских в Уссурийский край крайне враждебно. Главным военным инструментом китайского этнического натиска на Русское Приморье стали хунхузы.

Черноголовые банды «краснобородых»

Хорошо организованные и хорошо вооруженные банды хунхузов, размеры которых подчас достигали численности полносоставных армейских дивизий, терроризировавшие на протяжении более полувека русский Уссурийский край, состояли почти исключительно из китайцев-ханьцев.

Внешний облик этнического ханьца: почти полное отсутствие бороды и жгуче черный цвет волос парадоксально противоречил самоназванию профессионального китайского разбойника — хунхуз. Слово «хунхуз», по авторитетному мнению синологов, есть искаженное китайское словосочетание «хун хуцзы», что в смысловом переводе на русский язык означает «обладатель красной бороды». Как столь несоответствующее фенотипическому облику китайца словосочетание стало настолько востребованным в этнической китайской среде, что, в конечном счете, стало своего рода разбойничьим самоназванием?

Над разрешением этого вопроса ломали голову многие исследователи и писатели, затрагивающие тему хунхузничества на Дальнем Востоке: Н.М. Пржевальский, Н.Г. Гарин-Михайловский, К.С. Бадигин, И.П. Ювачев и другие. Современный исследователь Д.В. Ершов, подводя итог этому хронологически очень долгому обсуждению, вынужден был констатировать полное фиаско всех ранее заявленных версий «хунхузского парадокса». Сам же историк, размышляя в странном антиказацком стиле, неожиданно склонился к мысли о том, что это, дескать, рыжебородые казаки «под водительством Ерофея Хабарова и Онуфрия Степанова», прошедшие огнем и мечом по Амуру, в середине XVII века «научили» робких и законопослушных китайцев хунхузничеству и передали им в дар свой «краснобородый» титул. Да и как же могло быть иначе, если, по мнению Д.В. Ершова, в своем кровожадном обращении с местным населением «казаки отличались от испанских конкистадоров разве что особой бесшабашностью и полным отсутствием религиозного фанатизма»?

Я полагаю, что всякий современный китайский реваншист, искренне именующий Владивосток — Хайшэньвэем, а Благовещенск — Хайланьбао, будет очень благодарен Дмитрию Ершову за исчерпывающее и наукоемкое разъяснение подлинного смысла термина «хунхуз».

Впрочем, в исторической ретроспективе подобные оценки весьма нередко выдвигались, как это ни странно, русскими по происхождению «популяризаторами» Дальнего Востока. Например, писатель Гавриил Муров в книге «Люди и нравы Дальнего Востока (путевой дневник)», вышедшей в Томске в 1901 году, подробно объясняет парадокс бытования термина «краснобородых» в среде абсолютно черноголовых китайцев. «У китайцев не могло быть, — пишет Муров, м этого внешнего признака. У соседних с Китаем народов монгольской расы — тоже. Исключение составляют только наши русские, разные искатели приключений и легкой наживы … в течение многих десятков лет свирепствовавшие [sic! – Н.Л.] на обширной границе Китая, отнимая у него [sic! – Н.Л.] область за областью и уничтожая [sic! – Н.Л.] сотни сынов его. В течение этих лет выражение «красная борода» в приложении к «лихому» иноземцу становится общеупотребительным, а затем начинает применяться китайцами не к одним иноземцам, но и к своим, китайским разбойникам».

Убедительно продемонстрированный Муровым «комплекс унтер-офицерской вдовы», которая, как известно, «сама себя высекла», действительно озадачивает. Гораздо меньше любого специалиста по древней истории Центральной Азии озадачит, по- видимому, сама неразрешимость якобы «хунхузского парадокса».

Термин «хунхуз» имеет весьма почтенную древность и, во всяком случае, никак не может быть соотнесен ни с русскими, ни с казаками, ни с гипотетическими деяниями последних в XVII веке в стиле «испанских конкистадоров». Этот термин возник в сугубо китайской среде и отражал вынужденное поклонение древних китайцев перед силой и мощью северных «ху» — племен скифо-динлинской группы, кочевавших в степях севернее Великой Китайской стены.

Древний китайский фольклор наполнен легендами об ожесточенной борьбе «черноволосых» предков китайцев с «рыжеволосыми дьяволами», что является духовным отражением многовековых усилий земледельческой расы китайцев по вытеснению кочевников-скотоводов с земель к северу от реки Хуанхэ. В некоторые периоды древней китайской истории «рыжеволосые дьяволы» убедительно одерживали верх в военно-политической борьбе с «черноволосыми» и даже оставляли свой явный генетический след в их правящих династиях.

Например, согласно первой китайской династийной летописи «Ши цзи», написанной историком Сыма Цянем, гениальный Гао-хуан-ди, родоначальник династии Хань, — «имел орлиный нос, широкий лоб, был прост и одарен обширным соображением». Гао-хуан-ди имел также великолепную бороду и бакенбарды — физиономические признаки, немыслимые у этнически чистых китайцев в более поздние времена.

В древней летописи «Троецарствие (Сань-го чжи)» многие деятели китайской политики, которые имели скифо- динлинский геном, описаны точно так же, а один из них, рыжебородый богатырь Сунь Цюань, даже носил прозвище «голубоглазый отрок». Известный русский этнолог и путешественник Г.Е. Грумм-Гржимайло отмечает, что на северо-восточной границе Китая, в Маньчжурии, еще в X веке н.э. кочевало белокурое и голубоглазое племя сяньби (киданей), которое выделялось своей неустрашимой стойкостью в битвах. Как следствие генетического смешения с этим племенем, подчеркивает Грумм-Гржимайло, среди маньчжур даже в конце XVIII века нередко можно было встретить индивидуумов со светло-голубыми глазами, прямым носом, рыжеватыми волосами и густой бородой.

Таким образом, термин «хунхуз» появился в китайской народной среде отнюдь не как воспоминание о былых зверствах казаков, а как дань поклонения выдающимся военным (большей частью, конечно, легендарным) качествам древних китайских полководцев, имевших характерные скифо-динлинские физиономические черты.

Поэтому, с учетом китайского менталитета, смысловой перевод термина «хунхуз» отнюдь не сводится к банальному — «профессиональный разбойник» (как полагал русский историк Ф.Ф. Буссе), а скорее ближе к понятиям «удалец», «ловец военной удачи», «народный герой». В истинности последнего значения убеждает красноречивая деталь: в официальных китайских документах XIX — начала XX века хунхуза, в случае применения к нему мер уголовного порядка, никогда не называли как «хунхуз», но всегда как — «даофэй», «хуфэй» или «туфэй», что означало предельно точно — «бандит». Хунхуз — «народный герой» — уже по одной этой пропозиции никак не мог быть бандитом.

Великорусское долготерпение, помноженное на чиновничью трусость

Хунхузы как иррегулярные воинские формирования были порождением китайского (ханьского) населения Маньчжурии и эффективным инструментом реализации этнических планов китайцев в отношении Русского Приморья. Хунхузы и так называемые «мирные» китайцы, которых казаки и русские называли «манзами», были не просто «близнецы-братья», фактически это были две руки единого китайского этносоциального организма, ориентированного на постепенный захват Уссурийского края.

Попытки российской администрации хотя бы в некоторой мере упорядочить золотопромышленную и лесохозяйственную деятельность китайцев в Приморье (т.е. хищническую вырубку ими ценных дубовых лесов), предпринятые сразу после подписания в 1860 году Пекинского договора о границе, вызвали у китайских «манз» невероятно высокую волну ненависти к русским. Даже в центре Хабаровска (в то время военно-административный пункт Хабаровка) китайцы в лицо заявляли начальнику штаба сухопутных войск Приморской области полковнику М.П. Тихменеву, что уже недалек тот час, когда русские будут изгнаны вооруженной рукой с Амура и Уссури. Это были не пустые слова: дело со всей очевидностью шло к войне — китайские «манзы» активно вооружались, создавали в тайге и на тихоокеанском побережье тайные опорные пункты, устанавливали связь с хунхузами.

В своей антироссийской деятельности китайские «манзы» получали негласную поддержку цинских властей Маньчжурии, которые охотно предоставляли «манзам» как материальную помощь, так и надежное убежище на случай военно-полицейских мер российской администрации.

В отличие от подчеркнуто прокитайской политики империи Цин, российские администраторы на Амуре и в Приморье демонстрировали в отношении враждебной деятельности китайцев поразительное благодушие. Вместо оперативной и жесткой ответственности за нарушение российских законов, вместо необходимых репрессивных мер за акты враждебности к русскому и казацкому населению российские администраторы в отношении китайских «манз» в большинстве случаев избирали порочную методику безвольных увещеваний, бесконечных предупреждений, в лучшем случае — кратковременных арестов и плохо организованных выселений.

В одном из современных исследований о хунхузской экспансии дана образная картина абсолютной мягкотелости российской администрации XIX века в Приморье: «Русские солдатики были более привычны к лопате и топору, чем к штыку и винтовке. Иным «чудо- богатырям» годами не случалось видеть оружие даже в карауле. Господа офицеры привыкли видеть себя скорее распорядителями казенных работ, нежели боевыми командирами. В редкие минуты досуга мысли начальников были заняты сладкими мечтами о грядущей пенсии и отъезде из опостылевшей тихоокеанской глуши. Энергичных и быстрых действий ждать не приходилось...»

Генерал-губернатор Восточной Сибири М.С. Корсаков, а вслед за ним и менее значимые чины администрации, с подлинно истовой одержимостью стали добиваться безусловного исполнения некоторых положений Пекинского договора 1860 года, которые ограничивали применение полицейских мер к китайскому населению Приморья.

Действительно, в Пекинском договоре был зафиксирован ряд статей, которые обеспечивали правоприменение законов империи Цин по отношению, подчеркиваю, — к оседлому — китайскому населению Приморья, которое в Уссурийском крае вряд ли превышало одну-две тысячи человек. Русские администраторы, стремясь любой ценой не вызвать «поползновений на мятежи и смуты подданных Цинского государства», стали трактовать эти статьи Пекинского договора в смысле вообще полной неподсудности этнических китайцев российскому правосудию. Случай беспрецедентный, наверное, в мировой истории!

«Манзовская война»: первый китайский урок в Русском Приморье

В конце 1867 года вся русско-китайская граница в Приморье неожиданно полыхнула. Впрочем, слово «неожиданность» уместно применять только в отношении «ротозейского состояния» российских властей в крае, китайцы же эту «неожиданность» готовили давно и тщательно.

Буквально в одну декабрьскую ночь доселе абсолютно мирная обстановка в Приморье стремительно изменилась на противоположную. Все русские деревни в долине реки Сучан подверглись разграблению и поджогам. Нападения на русские деревни и казацкие станицы в крае продолжались всю зиму, а 26 апреля 1868 года хунхузы захватили и сожгли русский военный пост в заливе Стрелок. Уже через несколько дней китайцы дотла спалили русскую деревню Шкотово, а две крестьянские семьи, которые не успели убежать, были вырезаны. Далее последовал карательный рейд хунхузов по долине реки Монгугай, впадающей в Уссури со стороны русского берега. Все корейские и немногочисленные русские селения вдоль Монгугая были сожжены, терроризируемое оседлое население бежало. Одновременно китайские «манзы» совершили нападение на русский военный пост на острове Аскольд в заливе Петра Великого. Близость военного гарнизона Владивостока, расположенного всего в каких-то 50 км к северу от Аскольда, их совершенно не смутила. Создавалось впечатление, что и хунхузы, и «манзы» действовали синхронно, по заранее согласованному плану.

Только благодаря энергичным действиям подполковника Якова Дьяченко, командира Уссурийского батальона Амурского казачьего войска, наступление хунхузов по фронту, сопровождаемое вооруженными мятежами «манз» в тылу, удалось через четыре месяца остановить.

В инициативных действиях против китайцев подполковнику Дьяченко очень помог безвестный волонтер Густав (по другим данным Фридрих) Лаубе, который считался подданным французской короны, а фактически был, по-видимому, баварским немцем. Создав из уссурийских казаков мобильный отряд, Густав Лаубе весьма энергично взялся громить хунхузов, не останавливаясь при случае перед превентивными карательными мерами в отношении поддерживающих хунхузов китайских «манз».

В итоге инициативный немец, спасший сотни жизней русских поселенцев, был обвинен русским майором В.Д. Мерказиным, личным адъютантом «законоборца» генерал-губернатора М.С. Корсакова, — «в злостном нарушении законов Российской империи, самоуправстве и бандитизме». Гордый Лаубе, не желающий терпеть издевательства «манз», был арестован и посажен в острог. По специальному указанию М.С. Корсакова немца должны были судить военным судом, решения которого вряд ли были бы гуманны. Лаубе спасло личное заступничество командира уссурийских казаков Якова Дьяченко, а также начальника штаба войск Приморской области Михаила Тихменева, весьма авторитетного в петербургских военных кругах. Немца выпустили из тюрьмы, а проведенное расследование показало «сугубую пристрастность в деле» майора В.Д. Мерказина.

В итоге ситуация пришла к административному status quo: немец Лаубе, сто раз перекрестившись, покинул Россию, майор Мерказин отбыл в Иркутск в свиту генерал-губернатора, а казак Яков Дьяченко вынужден был назначить «манзу» Ли Гуя осуществлять требования законов Империи Цин в отношении других «манз» на русской территории. Подлинно гуманистические статьи Пекинского договора и традиционный для России административный маразм восторжествовали!

«Краснобородость» не спасает от удара казацкой лавы

Ярким примером всевластия китайской общины в Уссурийском крае стало нападение хунхузов в июне 1879 года на ферму немецкого шкипера, русского подданного Фридольфа Гека, расположенную в прямой видимости от Владивостока, на другом берегу узенького Амурского залива. Хунхузы украли (и, вероятно, убили впоследствии) семилетнего сына шкипера. Они изнасиловали и повесили со связанными за спиной руками русскую жену Гека, перебили всех его слуг и работников.

В апреле 1882 года столь же изуверски жестокое нападение было совершенно хунхузами на ферму другого немецкого колониста К.А. Купера, в заливе Пластун. Китайцы сожгли дом колониста, убили двух сыновей Купера — Евгения и Иосифа, перебили всех работников фермы, угнали весь скот и разграбили имущества на 23 тысячи рублей.

Как и в случае с трагедией Ф. Гека, российская государственная машина, больше заинтересованная не в поиске виновных, а в том, чтобы не возбудить массового недовольства китайцев, неторопливо вела следственные действия. В итоге из семерых местных «манз» — наводчиков хунхузов — удалось арестовать только одного китайца, поскольку все остальные подельники уже успели благополучно перебраться в Китай. Впрочем, и этот «манза», некий Ван Цзичэн, в конечном итоге сумел избежать русского правосудия, поскольку умудрился сбежать из тюрьмы, сделав подкоп. Окрестное китайское население, надежно защищенное Пекинским договором, конечно же, не выдало ненавистным «ми-хоу» своего собрата.

В условиях, когда российское государство фанатично соблюдало букву договора с империей Цин, уссурийские казаки стали разбираться с засильем китайских «манз» явочным порядком. Станичные атаманы стали все меньше информировать официальные государственные инстанции о своих рейдах против хунхузов и все более активно «примучивать» тех местных «манз», которые были уличены в связях с закордонными бандитами. Эта «казацкая этническая политика» постепенно стала приносить свои позитивные плоды: уже в 1863 году, т.е. всего через пять лет после первого появления казаков в крае, на берегах Уссури и ее притоков было основано 29 новых казацких станиц.

Нужно признать удивительным факт, что в тех случаях, когда казаки хотя бы чуть-чуть «перегибали палку» в отношении китайских пособников хунхузов, гневные окрики и суровые меры против славян инициировались не со стороны империи Цин, а исключительно со стороны отечественных административных «законников».

Так, в 1879 году Министерство иностранных дел России, без получения какой-либо официальной ноты со стороны Китая, в очень поспешном и даже каком-то унизительном стиле стало извиняться перед китайским правительством за действия сотника Уссурийской казачьей сотни Матвея Ножина. Казаки-уссурийцы, преследуя хунхузов, перешли границу Маньчжурии и слегка потрепали пограничный китайский отряд, приняв последний за очередное хунхузское формирование. Случай в принципе незначительный, обычный для российско-китайской границы того времени, а потому следовало бы, по логике, ограничиться отпиской генерал-губернатора Восточной Сибири, — так нет же, решили назойливо оправдываться на самом высоком уровне.

В тех случаях, когда казакам не удавалось скрыть последствия своих превентивных вылазок против китайских пособников хунхузов, репрессии против них со стороны отечественной государственной машины следовали незамедлительно и были предельно карающими. Например, в октябре 1881 года русскими полицейскими были арестованы двое казаков, которых обвинили в убийстве пятерых китайских «манз». Более года шло следствие, и хотя в его ходе было выяснено, что убиенные «манзы» были постоянными наводчиками хунхузов из Маньчжурии, несчастных казаков все же расстреляли, а еще сорок нижних чинов и командовавший ими казацкий офицер еще долгое время находились под следствием.

Печалясь о «подчас противозаконных и всегда самоуправных действиях» уссурийского казачества, русские региональные власти при каждом удобном случае били казаков по рукам, наивно надеясь, что именно таким странным методом удастся сохранить «мирное и безгрешное житие» в Приморье.

Во избежание излишних военных инициатив казаков, 14 июля 1889 года было принято постановление о прямом подчинении Уссурийского казачьего войска (УКВ) губернатору Приморской области. Искусственной должности наказного атамана УКВ, на которую Петербург всегда назначал человека заведомо неказацкого происхождения, для обеспечения подлинной лояльности казаков показалось недостаточно. Одновременно было принято решение генерал-губернатора, которое запрещало казакам самостоятельно преследовать напавших на станицы хунхузов. По мнению царских администраторов, казаки имели право дать вооруженный отпор нападавшим. Однако после этого они должны были проинформировать о случившемся близнаходящееся государственное начальство и только тогда, получив от последнего специально приставленного офицера, начать преследование хунхузов.

Разумеется, казакам хватало разума явочным порядком не исполнять столь тактически безграмотные решения. Вот один из ярких примеров, как поступали казаки на самом деле.

Поздней осенью 1915 года казаки станицы Полтавской конфисковали на границе с Китаем большой обоз, в котором «манзы» пытались провезти оружие для хунхузов. На следующий день урядник Василий Шереметьев, исполнявший должность станичного атамана, получил достоверные сведения от своих информаторов о готовящемся нападении хунхузов на станицу с целью отбить захваченное «добро».

Без какого-либо уведомления официальных российских учреждений атаман отдал приказ устроить в Полтавской массовое гуляние, с тем чтобы показать окрестным «манзам» — «як казаки, добре напившись горилки, зараз сплять вси».

Ночью хунхузы, уверовав в информацию о хмельном сне казаков, фактически в строевом порядке стали втягиваться на улицы Полтавской. Когда их передовые бригады вышли на главный майдан станицы, хунхузы попали под концентрированный ружейный огонь заранее размещенных казацких засад. Бой продолжался всего полчаса, но за это время было убито более сотни хунхузов.

С рассветом урядник Шереметьев, не дожидаясь, конечно же, приставного армейского офицера, начал преследование отступивших хунхузов. Впрочем, последние далеко отойти не смогли, ибо им наперерез ударили казаки соседней Николо-Львовской станицы под командованием атамана Алексея Ефтеева. Сходящийся удар двух казацких лав оказался страшен: было изрублено еще около двух сотен хунхузов и взято в плен свыше полусотни «краснобородых». Казаки потеряли всего одного человека, но зато какого! Спасая молодого казака, получил тяжкую рану урядник Ефтеев. Казаки Николо-Львовской станицы не смогли довезти своего атамана живым до русской больницы в Гродеково.

Непоследовательные, идеологически противоречивые этнополитические методы Российской империи в Приморье, невзирая на подчас крупные успехи казацкого этнического отпора хунхузам, не могли дать устойчивого основания для ликвидации хунхузской угрозы раз и навсегда. Вплоть до 1917 года кровавые насилия хунхузов оставались страшной реальностью Уссурийского края, а само слово «хунхуз» звучало как проклятие в устах здешнего славянского населения. Проблема хунхузов, равно как и проблема преступного содействия им со стороны местных китайских «манз», была успешно решена уже в другую, советскую эпоху. Правда, эта же тоталитарная эпоха навсегда покончила с самобытным этническим статусом казацкого народа в Приморье. rusplt