Алексеев В.М. «Китайская иероглифическая письменность и ее латинизация».
Издательство Академии Наук СССР, г.Ленинград, 1932 год.
178 стр. Тираж 3000 экз.
Отпечатано в Типографии Академии Наук СССР, Ленинград, В.О., 9 линия, 12

Данная книга интересна сама по себе. Но особо интересен и тот экземпляр, который я обычно держу в шкафу на полке, но сейчас держу в руках – почти 80 лет тому в городе Ленинграде в 1932 году автор подарил именно этот экземпляр книги своему ученику, тоже широко известному в узких кругах китаисту.

Дарственная надпись гласит:
«Дорогому Константину Константиновичу Флугу в знак дружбы, уважения и симпатии. В.Алексеев»

Эта книга пережила блокаду Ленинграда, её владелец блокаду не пережил…

Ну да начнём по порядку.
Итак, автор книги, подписавший экземпляр своему ученику – выдающийся русский китаист дореволюционной эпохи и один из первых столпов советского китаеведения эпохи Сталина – профессор Алексеев Василий Михайлович.

будущий автор книги, приват-доцент Алексеев накануне Первой мировой войны

Автор книги родился в январе 1881 года в Санкт-Петербурге в семье заводского писаря и рабочей. Т.е. его всё же можно, хотя бы отчасти, причислить к петербургскому пролетариату. Будущий профессор китаистики Вася Алексеев закончил Кронштадтскую мужскую гимназию с серебряной медалью.

В 1902 г. он уже выпускник факультета восточных языков Петербургского университета по «китайско-монгольско-маньчжурскому разряду». В том же году начал работать в Азиатском музее Императорской Санкт-Петербургской Академии наук (это именно она позже станет Академией наук СССР, а сейчас называется РАН) – тогда Азиатский музей был неким НИИ китаеведения в Российской империи.

В 1904 г. Алексеев командирован Петербургским университетом в Англию, Францию и Германию, где занимается в музеях и библиотеках по своей китайской тематике. А в 1905 г., когда Российская империя на территории китайской империи проигрывает войну империи японской, наш будущий автор командирован на научную работу в Китай.

Товарищ Камо под руководством товарища Сталина в 1907 г. готовил экспроприацию кареты тифлисского казначейства, господин учёный Алексеев участвовал в археологической экспедиции под руководством крупнейшего французского синолога Эдуарда Шаванна в Северном Китае, пройдя от Пекина по Большому императорскому каналу и реке Хуанхэ «с целью изысканий по этнографии, археологии и палеографии».
По результатам экспроприации товарищ Сталин стал членом ЦК партии большевиков, а по результатам экспедиции китаист Алексеев стал приват-доцентом Петербургского университета.

Надо заметить, что приват-доцент пролетарского происхождения на фото тех лет выглядит весьма импозантно с хорошим таким «буржуазным» шиком, который он не потеряет и после Революции.

В 1916 г., в разгар первой мировой бойни, когда неизвестно за что под каким-нибудь Верденом в сутки убивало и калечило до 70 000 человек, Алексеев получил степень магистра китайской словесности. А вскоре после Октябрьского переворота, неожиданно ставшего Великой Революцией, в 1918 г. Алексеев становится «старшим научным хранителем» Азиатского музея. В том же году, когда в стране разгоралась гражданская война, он избран профессором Петроградского университета по кафедре китайской словесности.

Всю гражданскую войну Алексеев пропрофессорствует в Питере. А когда стихнут последние выстрелы этой войны, в декабре 1923 г. он будет избран членом-корреспондентом Академии наук СССР.

В 1925 г. Василий Алексеев, не теряя крахмального воротника и бабочки, становится профессором Военно-политической академии имени Толмачёва. Т.е. является одним из ведущих преподавателей центрального военного ВУЗа, где готовят высшее политическое руководство Красной Армии.

Такое близкое знакомство с высшей военной элитой большевистской России совсем не мешает профессору в 1926 г. по приглашению Лондонского Восточного института читать в столице тогдашних хозяев капиталистического мира цикл публичных лекций по китаеведению. На обратной дороге из Лондона в Петроград, уже ставший Ленинградом, Алексеев читает лекции в знаменитом парижском Collège de France.

В том же 1926 г. товарищ профессор командирован в Монголию и Китай «для экспертизы в разысканиях памятников монгольской литературы». С учётом ситуации и политики СССР в Китае тех лет, сдаётся, что командировка была не только за памятниками монгольской литературы… Хотя без памятников, конечно, тоже не обошлось.

В 1929 г., когда Троцкого высылают из СССР, профессор Алексеев становится действительным членом Академии наук СССР.

В годы Второй мировой войны, в 1943 г., в разгар Курской биты, переломившей ход уже второй мировой бойни в истории человечества, профессор Алексеев станет членом Ученого совета и консультантом Военного института иностранных языков Красной армии (это известный ВИИЯ, основной центр нашего военного китаеведения до самых недавних дней, пока ВУЗ не был добит путинским «министром обороны» Сердюковым…).

Можно сказать, что именно Алексеев создал основы советского классического китаеведения. Было еще крайне интересное, скажем так, «коминтерновское» китаеведение – но оно занималось несколько более специфическими прикладными вещами, да и почти полностью исчезло в ходе внутрипартийной борьбы в 30-е гг.

Хотя, конечно же, в 20-30 гг. Алексеев не избежал и «коминтерновского» китаеведения – идея латинизации китайской письменности была одно время популярна среди руководства Коминтерна и отучившихся в Москве руководителей Китайской Компартии. Издавалась даже газета на китайском языке латинизированной азбукой. Хотя встречалось в Восточном секретариате Коминтерна и иное, полярное мнение, что именно иероглифический принцип символов-понятий, а не фонетической азбуки, станет основой будущей общепланетарной письменности Всемирного Союза ССР…

Впрочем, размышления профессора Алексеева о китайской иероглифике и возможностях латинизации китайской письменности, носят всё же более академический, а не прикладной политизированный характер.

С содержанием и предисловием, данной книги, подписанной в печать 5 января 1932 г., можно ознакомиться вот здесь.

Так что тут я краткое содержание книги пересказывать не буду…))

Одна из страниц книги

Вот, кстати, очень колоритно выглядит эмблема и экслибрис Академии наук СССР в сталинские годы. Революционная аббревиатура СССР вполне сочетается с датой эпохи Петра I…

Не избежит профессор Алексеев и мелких неприятностей, связанных со спецификой внутренней политики и науки в СССР сталинской эпохи – его периодически будут критиковать за «реакционность» в 30-е или «космополитизм» в 40-е. Впрочем, как раз любых крупных неприятностей тех лет, профессор Алексеев избежит – он будет образцовым, хорошо обеспеченным сталинским профессором старой дореволюционной школы, представителем научной элиты СССР. А наличие острых и злобных дискуссий в науке и жизни тех лет это все же куда лучше, чем пренебрежение и развал нашего времени.

Алексеев все годы сталинизма будет членом целого ряда зарубежных научных центров. Например, в 1946 г. станет членом Национального географического общества в Вашингтоне (и в том же году он, кстати, станет членом Союза писателей СССР).

Маститый академик, босс советской китаистики профессор Алексеев в годы расцвета сталинизма…

Алексеев будет награжден орденом Ленина, медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945», и совсем не случайной в его случае медалью «За победу над Японией».

В Великую Отечественную войну среди миллионов павших русских солдат погибнет на фронте и сын профессора Алексеева.
А среди десятков миллионов жертв германского нацизма будет и старый французский приятель советского профессора, коллега по науке и рецензент, знаменитый китаист и участник французского «Сопротивления» Анри Масперо, погибший в марте 1945-го в концлагере Бухенвальде.
Как увидим далее, погибнет в ту войну и один из самых любимых учеников профессора, бывший белогвардеец и скромный советский китаевед, первый владелец этой моей книги, Константин Флуг… Но об этом чуть позже.

Перу Василия Михайловича Алексеева принадлежит свыше 280 работ по проблемам китаеведения.

Советский профессор и русский китаевед В.М. Алексеев умрет через 6 лет после Великой победы в мае 1951 г. и будет похоронен на старинном Шуваловском кладбище в Ленинграде.

Ну а теперь об ученике профессора, том человеке, которому автор подписал и подарил экземпляр книги, который я сейчас держу в руках.

Итак, этот наш герой, в отличие от своего старшего друга и учителя, был совсем непролетарского происхождения. Ему посчастливилось (ну, по крайней мере, до Октября 1917-го счастливилось) родиться в 1893 г. младшим сыном в семье столоначальника Монетного отделения Департамента государственного казначейства и Особенной канцелярии по кредитной части Министерства Финансов Российской Империи Константина Карловича Флуга.
Представьте себе, уважаемые читатели - те которые граждане РФ - нынешнего крупного чиновника в ведомстве господина Кудрина и вам станет хотя бы немного понятно, что это такое… Ну а если Вам повезло сталкиваться с этими господами в своей биографии, то тем более Вам многое станет понятнее…

Впрочем, как и нынешние финансовые боссы, к родовитому дворянству этот наш герой не принадлежал, был он всего лишь отпрыском российских немцев эпохи Екатерины II, ставших в Российской Империи потомственными почетными гражданами. В отличие от современности это был не «почтенный титул», а вполне себе отдельное сословие, занимавшее промежуточное положение между дворянством и купечеством. Еще во времена расцвета крепостничества, когда твои предки, читатель, скорее всего, были просто товаром, эти «граждане» были освобождены от телесных наказаний и пожалованы правом ездить в карете…

Добавим, что отец этого нашего героя, был не только крупным финансовым чиновником в Империи, но и известным в стране и даже мире коллекционером старинных золотых монет, автором и переводчиком солидных работ по нумизматике, например «О внешнем виде главнейших типов русской золотой монеты; с изображением 52 образцов монет, приведением их веса, пробы и изготовленного количества монеты по царстваваниям» или «Монеты всех стран в образцах и условия их обращения».

В общем, Вам, читатель, уже понятно, что наш герой в начале своей биографии был счастлив и не бедствовал. Да, кстати, этого нашего героя назвали в честь отца, так он стал Константином Константиновичем Флугом.

Мы бы, пожалуй, куда меньше знали о Константине Константиновиче, если бы у него не было любимой младшей на пару лет сестры, которая со временем стала матерью довольно известного на излётё советского времени художника Ильи Глазунова.
По мне, так господин Глазунов весьма посредственный живописец, несомненный конъюнктурщик и очень благополучный советский антисоветчик (и это не оксюморон). Но малоодарённый художник и благополучный советский антисоветчикЪ оставил не лишённые интереса воспоминания, названные, естественно с унылым антисоветским апломбом «Россия распятая» (впрочем, это сейчас антисоветский апломб набил оскомину, лет 15-20 назад он был вполне себе востребован и актуален, чем во всю как раз пользовался в своём творчестве, и печатном и живописном, г-н Глазунов).

Скажу тут, что бедненького Илюшу Глазунова, вероятно, распинали, когда он ради дорогого Леонида Ильича Брежнева писал живописное панно «Вклад народов Советского Союза в мировую культуру и цивилизацию» в здании Юнеско в Париже… Именно так злодейские большевики распинали Народного художника СССР (1980), Заслуженного деятеля искусств РСФСР (1973), кавалера Ордена Трудового Красного Знамени (1985), директора московского Всесоюзного музея декоративно-прикладного и народного искусства. О персональных выставках в 50-60-70-80-е гг. в Москве и Ленинграде я уж умолчу – распятый Глазунов, хули, как в том анекдоте «раз пять - раз шесть»…

Впрочем, подозреваю, что благополучный советский «убежденный монархист» Илья Сергеевич Глазунов (а как же, спрашиваю я Вас, читатель, не стать ему монархистом, если аж в 1785 г. добрая императрица крепостной Империи официально повелела не пороть предков г-на Глазунова) не смог простить советской власти следующее – о, ужас и вопиющая несправедливость! – особняк его деда, столоначальника из имперского министерства финансов, после Революции стал использоваться как детский сад… Чудовищная несправедливость – какие то сопливые пролетарские детёныши самого хамского происхождения расселись на горшках в апартаментах действительного статского советника и потомственного почетного гражданина. Это ж, воистину, натуральное распятие России, господа! Забыть и простить это преступление большевиков просто невозможно…

Впрочем, презрения достойны лишь запоздалые антисоветчики наших дней или благополучные сытые антисоветчики брежневского времени. Антисоветчики прежней суровой и великой эпохи были вполне себе трагическими и даже достойными персонажами. Скорее всего, именно таким и был наш герой, родной дядя пошло-благополучного антисоветчика Глазунова, вполне себе честный и достойный, уж точно не конъюнктурный антисоветчик Константин Константинович Флуг.
Впрочем, думаю, и он тоже не мог быть вполне свободен от мыслишек по поводу особнячка, конфискованного под детский сад...

В разгар революции на улице Петрограда какой-то солдат снял дорогую форменную шинель с действительного статского советника Константина Карловича Флуга и отдал взамен свою рваную, со словами: «Так тебя точно не прикокошат». Не задолго до смерти в 1920 г. на Невском проспекте бывшему потомственному почетному гражданину, ходившему уже в рваной шинели, стало плохо и он присел на тротуар. Его приняли за нищего и прохожие дали немного мелочи бывшему изысканному нумизмату и члену комиссии по приемке золота на Санкт-Петербургском Монетном дворе…

В общем, заметим, что у Кисы Воробьянинова были куда более трагические прототипы. Их может быть даже жаль. Но как мудро говорил председатель Мао: «Революция - это не званый обед, не литературное творчество, не рисование или вышивание; она не может совершаться так изящно, так спокойно и деликатно, так чинно и учтиво. Революция - это восстание, это насильственный акт одного класса, свергающего власть другого класса».
Если у вас в стране 5% живут в достатке, а 95% в глубокой жопе без перспектив – это, закономерно, рано или поздно, не может кончиться «изящно, спокойно, деликатно, чинно и учтиво»…

Так или иначе, младший сын умершего в 1920 г. действительного статского советника Флуга, по семейной легенде участвовал в белом движении, попал в плен к красным и бежал накануне казни. Приукрашивает ли пересказанная Глазуновым семейная легенда действительность – не знаю. Время было бурное и лихое. А по возрасту, происхождению и, как увидим, убеждениям, Константин Константинович Флуг вполне мог быть мимолётным участником гражданской войны.

Впрочем, достоверно известно не многое. В 1913 г. Константин Флуг по окончании гимназии поступил на Восточный факультет Петербургского университета, но с первого курса был вынужден уйти по болезни, а спустя некоторое время он принял предложение русского консула в Китае Сергея Александровича Колоколова поступить домашним учителем к его младшему сыну.
Позднее сам Флуг писал так: «Заболев после воспаления легких туберкулезом и нуждаясь в перемене климата, я принял предложение поступить учителем к детям русского консула в Китае».

Мир тесен, судьбы людей порой замысловато переплетаются – и о старшем сыне консула Колоколова, также позднее ставшем известным советским китаеведом с богатой биографией, о его книгах я уже писал ранее тут.

Сам же К.К.Флуг в течение трех лет, проведенных в Китае, старательно учил сложный китайский язык, как старый книжный вэньянь, так и живой разговорный. В 1917 г. он вернулся в Петроград и в 1919 г. поступил препаратором в Химико-фармацевтический институт.

Понятно, какими были эти годы, 1917-1919, в Петрограде. И там и тогда вполне могли поместиться рассказанные Глазуновым «белые» эпизоды семейной легенды. Хотя точно мы ничего знать не можем. А если что-то и было, то, по понятным причинам, К.К.Флуг об этом не распространялся до конца своих дней…

При этом даже в пост-революционном Петрограде он не оставлял занятий китайским языком, а с 1921 г. посещал вольнослушателем лекции по китаеведению в ЛИЖВЯ (Ленинградском институте живых восточных языков). Именно там он познакомился и стал учеником профессора Алексеева.

В 1925 г. Флуг, вероятно не без протекции Алексеева, был принят научно-техническим сотрудником в Азиатский музей Ленинграда. Тогда же он был прикомандирован к Факультету языка и материальной культуры ЛГУ, где в 1927 г. окончил полный курс по китайскому разряду.

В отличие от «коминтерновского» китаеведения, грезившего мировой Революцией и активно готовившего и участвовавшего в гражданских войнах и в революции на территории того Китая, Константин Флуг занимался собранными в ленинградских музеях старинными китайскими рукописями, современниками древних крестьянских войн Поднебесной, но бесконечно далёкими и от новой крестьянской войны в Китае и от суровой эпохи 20-30-х гг. в СССР.

Флуг специализировался на кропотливой технической работе историка, изучая, систематизируя и составляя научно-библиографические описания китайских рукописей. Через его руки прошли буквально тысячи экземпляров, еще в XIX веке найденных русскими путешественниками-востоковедами где-нибудь в развалинах Хара-Хото или Дуньхуа…

Без сомнения, это классическое китаеведение, это штудирование древних рукописей стало для Флуга своеобразной «внутренней эмиграцией» от непринятой им советской власти и советской действительности.

Племянник нашего героя Глазунов оставил несколько весьма любопытных и характерных деталей жизни и быта «дяди Коки» в Ленинграде 30-х годов минувшего века: «Я помню его лицо – дяди Коки, когда он смотрел со мной в кинотеатре «Аре» на площади Льва Толстого фильм «Чапаев». В эпизоде, когда русские офицеры гордо, в полный рост шли в психическую атаку, а красные, лежа в канаве, косили их из пулемета, он не удержался и захлопал. На него все зашикали, а я долго не понимал, почему же он хлопал...»

Кстати, после Революции, «бывшим людям», семье бывшего чиновника царского Министерства финансов по тем бытовым меркам досталась неплохая четырёхкомнатная квартира по адресу: пр. Карла Либкнехта (бывший Большой Проспект), д. 51/2, кв. 32.

Как вспоминает Глазунов: «…мои родители, бабушка и дядя Кока (Константин Константинович Флуг — известный ученый-китаист) с женой — актрисой Инной Мальвини — выехали во двор на первый этаж в небольшую трехкомнатную квартиру. В комнате прислуги, повесив икону над кроватью, расположилась бабушка, сказав, что это лучше, чем тюрьма. Дядя Кока занял одну комнату у передней, нам досталось две: крохотная — мне, побольше — родителям. Бабушке Елизавете Дмитриевне Прилуцкой-Флуг достался чулан у кухни».

Мне и в наше время приходилось бывать у друзей в «коммуналках» Питера, так что семейная коммунальная квартира Флугов-Глазуновых в 20-30-е гг. минувшего века это почти роскошь для большинства людей тех лет. Но, конечно, после личного загородного особнячка поселиться в бывшей комнатке прислуги, да еще и обходится в быту без этой самой прислуги (возомнившей себе – о наглость! – о равенстве…) это ж ну совсем не comme il faut. Распяли то Россию в лице уплотнённых Флугов, распяли, злодеи, не иначе!..

Как всхлипывает господин-товарищ Глазунов – «мой странный, ранимый, непоколебимый в ненависти к Совдепии и такой добрый дядя Кока…» Семейство, действительно, всю жизнь оставалось настроенным соответствующим образом. Характерно, что Глазунов описывает переживания своей матери в 1938 г., когда его отдавали в начальную школу и мать опасалась, что там ребёнка большевики «научат плохому».

Забавно, что успокаивал её, мол ничего страшного, именно «непоколебимый в ненависти к Совдепии добрый дядя Кока». Так что степень непоколебимости дяди может быть слегка преувеличена племянником…
Ну а как Совдепия жестоко распинала и чему плохому научила самого обладателя Ордена Трудового Красного Знамени (за тяжкий труд кисточкой) директора музеев и академий Глазунова мы-то знаем и помним...

Впрочем, будем справедливы, распятый совдеповскиим орденами, званиями, премиями и должностями Глазунов в своих мемуарах даёт прелюбопытные и очень живые бытовые картинки:

«Помню, что дядя читал бегло по-китайски, и на его столе были разбросаны старые, написанные иероглифами манускрипты. Я очень любил рассматривать книги-картинки приключений забавных китайских людей – своего рода комиксы XVII – XVIII веков, древние маленькие скульптурки драконов. Над столом – портрет К. К. Флуга работы П.А.Федотова (ныне он в Третьяковской галерее). Над ним прекрасная копия головы Ван Дейка, строго смотрящая прямо на зрителя. На стульях, как в артистической уборной, разбросаны причудливые части женского туалета – пеньюары и лифчик, довольно помятый, в форме двух роз. У зеркала – открытые коробки с гримом. Отец брезгливо показал матери на все это, иронически улыбаясь: «Как твой братец это все терпит? Героиня Мопассана, а детей нет!» Посмотрев на меня, мама сказала: «Сережа, перемени, пожалуйста, тему».

Упомянутый портрет прадеда Глазунова и деда нашего героя – Карла Карловича Флуга был написан еще в 1-й половине XIX века другом семьи, весьма оригинальным и талантливым художником Павлом Федотовым. Горничная семьи Флугов позировала художнику и в его известной картине «Свежий кавалер». Многие читатели явно вспомнят картины этого художника, который, замечу, в своём творчестве был куда живее и явно талантливее правнука своего питерского кореша Флуга известного нам по фамилии Глазунов…

Если же перенестись из времён Николая Павловича Романова-Голштейн-Готторпского во времена Иосифа Виссарионовича Сталина-Джугашвили, то увидим, что китаист Флуг был женат на театральной актрисе Инне Мальвини. Вполне себе утонченный брак в своём кругу. Актриса играла на подмостках советских театров Анну Каренину…
Детей у них не было.

А в описанной выше Глазуновом комнате, под портретом деда нашего героя кисти известного живописца лежала книга, которая сейчас лежит рядом со мной и о которой, собственно, я вам тут и рассказываю… Распинаюсь, панимаишь, тут перед тобой, читатель. Нет чтоб бросить хуйню и начать бабки зарабатывать…

Но вернёмся к «внутренней эмиграции» нашего героя. Пока иные китаисты «увлекались» изучением партизанских походов повстанческой армии Чжу-Мао в горах Цзинган иди «особыми манёврами» японской императорской армии в Маньчжурии, Константин Константинович Флуг увлёкся изучением даоского канона «Дао Цзан», а позднее и буддийских рукописей. О первых результатах этих работ своего ученика профессор Алексеев лично доложил на заседании Отделения гуманитарных наук АН СССР 19 декабря 1929 г.

Статьи Флуга по этой тематике печатаются в специализированных китаеведческих изданиях в 30-е гг., рассылаются для рецензирования в зарубежные издания иностранным китаистам.

В начале 1930-х годов, когда в Китае с локальной операции японской Квантунской армии начиналась Вторая мировая война, К.К.Флуг начал работать над текстом докторской диссертации, посвященной истории книгопечания в сунском Китае X-XIII вв. н.э.

15 июня 1935 г. ему без защиты была присуждена ученая степень кандидата филологических наук.

В декабре 1940 года Президиум АН СССР присвоил нашему герою ученое звание старшего научного сотрудника.

Вероятно, К. К. Флуг был одним из лучших в СССР знатоков средневековых и древних китайских рукописей и книг…

Закономерно, что активно участвовавшие во внутриполитической борьбе и внешних операция спецслужб «коминтерновские» китаисты в значительной части оказались жертвами политических репрессий 30-х гг. А тихий «ненавистник Совдепии», тихо занимавшийся изучением древних иероглифов на шёлке и рисовой бумаге, вполне тихо и благополучно прожил эти годы.

Впрочем, давно живший отдельно от семьи в Москве старший брат нашего героя со своими сыновьями был арестован в начале 30-х гг., но все благополучно остались живы. Об их аресте художник Глазунов живописует в своих мемуарах уже совершенную семейную байку, никак не стыкующуюся с уже опубликованными «Мемориалом» материалами этого дела НКВД . А данная ветвь семьи Флугов после Великой Отечественной войны жила в Волгограде и, по словам самого Глазунова, «недолюбливали» орденоносного советского живописца. Что, кстати, психологически вполне понятно – пострадавшим от советской власти как-то не с руки симпатизировать орденоносным и обласканным советской властью антисоветчикам…

Но вернёмся немного назад. Пока эмигрировавший в средневековые китайские рукописи Константин Флуг, антисоветский советский научный работник, благополучно и, несомненно, увлеченно работал над своей докторской диссертацией о средневековой китайской книге, в мире началась Вторая мировая война. Война, которая убьёт нашего героя.

Он умрет от голода 13 января 1942 г. в блокадном Ленинграде.

Здесь Глазунов напишет нервно и сильно, эти его сливающиеся в образы слова, уж точно куда сильнее его вылизанной и безжизненной конъюнктурной живописи:

«Все страшные дни Ленинградской блокады неотступно и пугающе-ясно, словно это было вчера, стоят непреходящим кошмаром в моей памяти. Много я не помню из-за состояния голодных обмороков небытия.

Первым в нашей квартире умер мой дядя Константин Константинович Флуг. Помню, был январь, я открыл дверь в его комнату и видел пустую постель, закиданную тряпьем. Горела «буржуйка». В пальто с вылезшим мехом (хорошее поменяли на хлеб), освещенная пламенем догорающих ножек стула из красного дерева, ко мне повернула голову его жена – Инна Мальвини. Оглядев их маленькую комнату, со все теми же китайскими рукописями на столе, и встретившись со взглядом с портрета Ван Дейка, я спросил: «А где же дядя Кока?»

Бесстрастно разгребая отломанной ножкой стула угли в печурке, труба которой выходила в топку старой печи в углу комнаты, жена дяди тихо сказала, глядя на красные, в седом пепле сгоревших книг угли: «Он умер, и его утром увезли на Серафимовское».

В моей памяти пронеслись мгновенные обрывки образов довоенной жизни, когда мы с дядей Кокой, одетым в его старый, горчичного цвета макинтош, который он носил с выправкой белого офицера, сидели на берегу Карповки, тогда еще не закованной в гранит, недалеко от стен оскверненного храма, где был похоронен Иоанн Кронштадтский. Все та же Петроградская любимая сторона. У берега все дно реки поросло водорослями. Под водой они оказались лесом, волнуемым ветром текущей воды, а мы, словно великаны, с высоты смотрели на странную жизнь подводного царства…

Дома, видя, как дядя сверху вниз на листах бумаги пишет черной тушью китайские иероглифы, не переставал восхищаться непонятной мне премудростью столь далекого от нас мира древнего Китая. «А как по-китайски написать „Илья“?» – спросил я у дяди Коки. Погруженный в свою работу, он, не подымая глаз, и, видимо, не склонный читать мне лекцию о китайских иероглифах, быстро нарисовал... «Можно и так. Китайское и европейское значение букв и их прочтение несовместимы… Посмотри-ка лучше вот эту книгу с рисунками – юному художнику это полезнее. Там не надо объяснений – она как кинолента».

Нарисованные очень давно на рисовой бумаге и, действительно, понятные всем своим глубоким реализмом, эти, как сегодня сказали бы, «комиксы» складывались в гармошку и повествовали, иногда с большим юмором, о приключениях изображенных китайских персонажей. Линия рисунков была строгой, живой и очень линейной…»

Через несколько дней после смерти от голода Константина Константиновича Флуга умрёт его мать, 77-летняя Елизовета Флуг. Весной 1942 г. умрёт младшая сестра Ольга, мать И.Глазунова. Все они будут похоронены на Серафимовском кладбище в братских могилах, вместе с многими тысячами погибших в блокаде ленинградцев (только на Серафимовском, не самом большом из блокадных захоронений, погребено в 1942 г. свыше 100 тысяч человек…)

Одно из блокадных захоронений на Серафимовском кладбище

Жена нашего героя, актриса Инна Мальвини успеет эвакуироваться по «Дороге жизни» и умрёт от истощения уже за пределами блокадного кольца в том же 1942 году.

Вывезут из блокадного города и 12-летнего Илью Глазунова. Он останется жив и проживет длинную благополучную жизнь обласканного властью советского профессионального художника, ставшего (когда уже будет можно) «убежденным монархистомЪ» и своевременным страдателем по загородному особнячку «России, которую они потеряли» и «хрусту французской булки».

После войны профессор Алексеев, не задолго до своей смерти, оставил очень благородные воспоминания о своём явно любимом ученике К.К. Флуге:

«Константин Константинович пришел к учебе в вузе поздно, после долгих перипетий и поисков…» (ну мы теперь немного понимаем какие это были перипетии и поиски, впрочем они лишь облагораживают облик нашего антисоветского героя) «Как личность, - продолжает профессор, - К. К. Флуг был образцово порядочный человек, джентльмен с головы до ног, деликатный, вежливый и демонстративно незаметный. В трудные минуты испытаний, когда совесть очень многих сдала, Константин Константинович не поступился ничем, ни одним своим словом, ни даже жестом.

Константин Константинович был нелюдим, неразговорчив, но в беседе открывался человек с критическим умом, верящим только в науку – как-то без всякой сентиментальности, а деловито… Выйдя из стен практического вуза, он – опять-таки один из редких – отверг практику и все, что с нею связано, для науки.

Между прочим, он был единственным в Азиатском музее и Институте востоковедения работником, никогда не отлучавшимся от своего стола (и на общие завтраки не ходил)…

Этот человек жил наукой всегда и везде. Отшельник, почти не знавший мира, живущего за его книгой, он был скорее как научная формация, чем человек общества. Счастлив был тот, кто, как я, имел возможность наблюдать его и подсмотреть стыдливо скрываемые от всех стороны характера твердого, определенного, решительного, применившего к науке и отдавшего ей все лучшее, что было в жизни этого внешне изможденного, но сильного и замечательного человека…»

Эти строгие по форме, но полные чувств, строки профессора Алексеева говорят о личности и специфике нашего героя никак не меньше чем живые детские воспоминания Ильи Глазунова.

Профессор Алексеев приводит и отрывок из присланного ему в 1942 г. письма ещё живой вдовы его ученика и друга - Инны Александровны Мальвини о последних днях Константина Флуга:

«В ноябре (1941) он изредка посещал институт; так как дирекция отнеслась к нему очень внимательно и разрешила не являться каждый день в институт, он много занимался дома.

22 и 23 декабря он два дня подряд ходил в институт за обедом, так как я была больна, ходил пешком, трамваев не было, пришел домой и сказал: “Больше я никуда не пойду”... 27-го он слег в постель... Мой муж угасал как свеча. Болел он с таким же достоинством, как и жил, он умирал от истощения, но ему и в голову не пришло, что он может съесть кошку или собаку.

А жить он хотел страстно, мучительно, сколько планов, сколько мечтаний! <...>

Я, потеряв голову от отчаяния, решила, что, может быть, я смогу сохранить его жизнь за счет морального удовлетворения, и вот я начала его умолять, чтобы он позволил мне хлопотать о присвоении ему докторской степени без защиты, работа его была готова, много лет он работал над ней – “Книгопечатание в Китае”. Я с этой работой и с его письмом была у Игнатия Юлиановича Крачковского. И. Ю. мне сказал, что, если бы от него одного зависело это, он двумя руками подписал бы ему степень как достойнейшему.

…это было 12 января 1942 г., а мой муж уже был почти в забытьи. Я сказала, что в среду будет заседание и ему безусловно присудят степень доктора. Как он был рад, как он воскрес, сестра его (мать И.Глазунова) принесла ему котлетку и настоящий кофе, он поел и сказал, что ему очень хорошо... В 8 часов он заснул и, не просыпаясь, в два часа дня умер».

Где-то там рядом, в той комнате, на расстоянии вытянутой руки от умирающего лежала эта моя книга… В считанных километрах от неё располагались дивизии группы армий «Север» генерал-фельдмаршала фон Лееба и финские дивизии маршала Маннергейма (последние бляди, кстати, до сих пор ещё не понесли наказания за блокаду…)

Советская власть, которую, если верить живописцу-племяннику, так ненавидел «дядя Кока», сделает К.К.Флугу лучший посмертный подарок и памятник – чрез 17 лет после смерти автора, в 1959 г. его рукописи по средневековой китаистике будут изданы Академией наук СССР отдельной книгой под названием «История китайской печатной книги Сунской эпохи Х – XIII вв.»

В предисловии к этому весьма объемному тому в 399 страниц написано: «Научные интересы К. К. Флуга заключались в области изучения китайской книги не только как таковой, но главным образом как источника обширнейших сведений по самым разнообразным вопросам. Его научные изыскания в области китаеведения и идут в основном по этой линии. Он являлся китаеведом с исключительным знанием этих источников, блестяще владеющим китайским языком, прекрасным знатоком китайский рукописи».

P.S.
И вот я держу в своих руках книгу, которую отец советской китаистики профессор Василий Михайлович Алексеев 80 лет назад подарил своему ученику, бывшему «белогвардейцу» Константину Константиновичу Флугу.
Эта книга лежала в комнате по адресу: Ленинград, пр. Карла Либкнехта, д. 51/2, кв. 32, в тринадцатый день января 1942 г., когда умирал от голода её хозяин. Книга была рядом, когда через несколько дней умирала его мать и через три месяца умирала его сестра.

Я пытаюсь представить себе судьбу этой серой бумаги с русскими буквами и китайскими иероглифами в дни блокады и десятилетия после… Пытаюсь и не могу. Умирающая Инна Мальвини не сожгла её в буржуйке ледяного блокадного города. Может из-за дарственной надписи, из-за того что книга дорога была умершему супругу. Хотя, наверное, в тех условиях было совсем не до подобных сантиментов... Наверное, книга уцелела случайно. Как она сохранилась в тех условиях и за все минувшие годы? Через сколько и чьи руки прошла…
Но какие люди! Какие судьбы были там, в её судьбе, в начале!

Alter_vij