Как Поднебесная создавала свою утопию и как эта утопия создавала Поднебесную

Люди всегда и везде мечтали о жизни в разумно устроенном, счастливом мире. Эти мечты вдохновляли, становились общим идеалом и идеологией. Один из лучших способов понять человека — узнать его сокровенные мечты. Это относится и к народу, и к культуре — ведь наша жизнь пронизана утопиями, будь то строительство коммунизма, американская мечта, или какие-нибудь идеи чучхе.

В 1516 году Томас Мор опубликовал «Золотую книжечку, столь же полезную, сколь и забавную о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия». С тех пор слово «утопия» (в переводе с греческого — «место, которого нет» и в то же время «блаженное место») стало символом мечты об идеальном обществе.

Китай всегда был утопией для западного человека. Впервые Поднебесную описал Марко Поло, сидя в генуэзской тюрьме, — оттуда она виделась ему полной дворцов и парков, совершенной и справедливой страной, подобием небесного Иерусалима. Лейбниц нашел в Книге Перемен истоки двоичного исчисления, Вольтер в китайской империи — образцы «просвещенной монархии» и «естественной религии». Каждый век открывает свой Китай, обращаясь к нему со своими проблемами. В позднесоветские времена, ища спасения от догматического материализма, мы искали в нем ци и дао, восточную мудрость и секреты Шаолиня.

Сейчас Россия отчаянно нуждается в собственной утопии, и Китай в данном случае — альтернатива европейской цивилизации, возможность иного пути. Куда же может завести этот путь?

Светлое прошлое

Мы привыкли мечтать о будущем, а китайцы всегда располагали свою утопию в прошлом. Представление о золотом веке в мифической древности есть у многих народов, но в Поднебесной это не просто легенда — китайцы стоят лицом к прошлому и равняются на него. Сверху вниз тянется строка иероглифов и так же сверху вниз течет время. Будущее не предвещает ничего хорошего, мир, предоставленный самому себе, погружается в хаос, но жители Поднебесной противостоят течению времени. Взгляды мудрых устремлены наверх, в прошлое — в ритуале они воспроизводят совершенные действия своих древних учителей, восстанавливая порядок и гармонию.

В основе китайской религиозной жизни — культ предков, в основе философии — высказывания мудрецов древности, прославлявших еще большую древность. «Я передаю, а не создаю. Верю в древность и люблю ее», — говорил Конфуций. В основе светской этики — соблюдение долга перед старшими и сяо, сыновняя почтительность. Фольклор полон историй о примерах сяо — скажем, о том, как Цан в голодный год отрезал от себя кусок мяса, чтобы сварить бульон для больного отца, или как Лай-цзы до 70 лет надевал на себя пестрое платье, короткие штанишки и резвился как малое дитя, чтобы не напоминать родителям об их почтенном возрасте.

Противоречить старшим — неприлично, они — образцы для подражания. Ведь из книг ничему не научишься, истина не выражается в словах, выдать секрет мастерства нельзя — учатся, подражая учителю, воспроизводя в себе идеальный тип, передающийся по цепочке учеников. Индивидуальность не ценна, важно в своей жизни воплотить уже готовый совершенный идеал, ориентируясь на предков. Первая стадия любого совершенствования — отказ от эгоизма, «своеволия».

Традиционная китайская утопия — это доведенная до предела мечта консерватора о том, чтобы все стало как в былые времена. В старину народ благоденствовал, правители являли собой образец справедливости, чиновники — образец преданности и бескорыстия. Труд и вся жизнь крестьянина, ремесленника, чиновника и императора в конфуцианском обществе пронизаны ритуальными действиями, воспроизводящими эти образцы. Важнейшим средством поддержания порядка считалась политика «выпрямления имен», то есть приведения реальности в соответствие с идеальным порядком, заложенным в наименованиях явлений и вещей. «Пусть отец будет отцом, сын — сыном, государь — государем, подданный — подданным», — учил Конфуций. Пусть каждый играет свою роль, занимая установленное ему от века место в мире.

Современность во все времена критиковали за отход от идеалов золотого века, за распущенность и страсть к наживе. В средневековом Китае был даже специальный институт цензоров, следивших за тем, чтобы все в стране шло как подобает, согласно обычаю. Доложить императору об отклонениях было священным правом и долгом любого бюрократа, история полна героических примеров того, как чиновники писали обличительные доклады, зная, что будут жестоко казнены за критику вышестоящих властей.

Последователям Конфуция удалось создать беспримерную по продолжительности жизни цивилизацию, основанную на консервации социальных норм. Ценности родовой и семейной солидарности, взаимного уважения и поддержки успешно перекочевали из родоплеменного общества в феодальное, но оказались огромным препятствием для дальнейшего прогресса, связанного с развитием капитализма. Частная инициатива не приветствовалась, новшества воспринимались враждебно, сама мысль о том, что древних мудрецов и правителей можно превзойти, показалась бы кощунством в культуре, пронизанной конфуцианством. Наука прежде всего состояла в том, чтобы как можно полнее изучить слова и деяния древних. Традиции и обычаи были (и во многом остаются) важнее писаных законов и формально понимаемого права. Даже революции в Китае вдохновлялись идеалами прошлого, а сутью их экономической программы было уравнять бедных и богатых, как было во времена родового общества. «Бедствие не в том, что мало, бедствие в том, что неравенство», — учил Конфуций.

В результате Китай, который в Средневековье был несомненным цивилизационным лидером (разумеется, в сравнении с арабским и византийским мирами, о жалком европейском захолустье и речи не идет), остановился в развитии и уступил цивилизациям, ориентированным в будущее. Но и в конце XIX века, уже превращенный в полуколонию, несмотря на постоянную демонстрацию превосходства европейского оружия и техники, науки и образования, Китай упорно противился всему новому, пытался избежать любых реформ. Вторгшихся колонизаторов считали лишь «белыми варварами», стоящими несравненно ниже китайской цивилизации.

Чтобы вырваться из плена консервативных иллюзий, Китаю пришлось пережить столетие катастроф. В итоге он все же устремился в будущее, но по-прежнему копирование удается китайцам значительно лучше, чем создание оригинальных идей и технологий.

«В те времена Небо посылало обильные росы, а земля исторгала сладкие воды… Фениксы и единороги кормились близ городских стен, черепахи и драконы обитали в дворцовых водоемах. Что же до прочих животных и птиц, то стоило только глянуть на землю, чтобы заметить их яйца или детенышей. И все это лишь по той причине, что прежние государи сумели довести до совершенства ритуал». Из «Ли Юнь» (авторство приписывается Конфуцию).

Народ и партия — едины

Датун (Великое единение) — этим словом в Китае часто переводят западное «утопия». Для китайского сознания мечта об идеальном государстве — это заведомо мечта о коллективистском государстве, живущем как одна большая семья. Во Франции лишь один человек мог сказать «Государство — это я», а в Китае любой мог бы повторить слова Ван Гэня «Я и Поднебесная — единое целое».

Философ Мэн-цзы писал, что «государь должен смотреть на чиновников как на руки и ноги, а чиновники на государя — как на сердце». Китайцы любят сравнивать идеальное государство с муравейником, подобным единому организму, где общество организовано самими законами природы и все без устали трудятся ради общего блага. В популярной средневековой новелле «Правитель Нанькэ» герой попадает в такой муравейник во сне и благодаря своим талантам и усердию становится его правителем. Жизнь в государстве-муравейнике течет естественно и рутинно, каждый занимает установленное ему небесным предопределением место — «Кому положено кланяться, тот отвешивает поклоны, кому должно стоять на коленях — тот коленопреклонен; знать и чиновники сознательно относятся к своему долгу; идущий идет, стоящий стоит, новорожденный не знает ничего». Земные дела соответствуют небесному порядку — это и есть гармония в китайском понимании.

В китайской модели мироздания «десять тысяч вещей обладают единым телом», которое называется Дао. Пытаться идти наперекор Дао — явное безумие, такой человек подобен раковой клетке, идущей наперекор «общему делу» социального организма. А в идеальном государстве, как в муравейнике, социальный порядок — это космический порядок, установленный природой. Иначе государство больно, и худшая из болезней — когда никто не руководствуется общим благом, каждый действует ради себя.

В Китае настоящий культ семьи. Конфуций любил сравнивать государство с семьей: кто добродетелен в семье, тот хорош и для службы императору, а кто не может с ней управится, тому не под силу управлять народом. Семья в конфуцианской культуре была не просто «ячейкой общества», а микрокосмосом, маленьким прообразом идеального государства. Впрочем, не таким уж и маленьким — речь идет о патриархальной семье, в которой все сыновья и их жены, так же как и жены, наложницы и незамужние дочери главы семьи вместе со всеми внуками и правнуками, служанками и рабынями должны жить в родительском доме и вносить лепту в его процветание. Культ предков и принцип сыновней почтительности исключали даже мечты о том, чтобы идти наперекор отцу-патриарху, который играл роль государя в миниатюре и распоряжался всем имуществом семьи (лишь после его смерти имущество делилось между сыновьями и каждый из них становился главой своего дома).

Представление обо всех китайцах, как об одной семье ничуть не противоречило социальной иерархии — ведь в семье тоже была строгая иерархия. Государь, чиновники и народ — все заняты своим делом; в естественном функционировании государственного организма они как корни и верхушки одного древа. Быть корнем не стыдно, к тому же, по китайским представлениям каждый — мудрец по природе, от рождения (точнее, способен стать мудрецом, если не будет противиться своей природе). Поэтому в нашем муравейнике нет ущербных социальных ролей, каждый равно связан с Дао, обладая всеми возможностями для совершенствования на предопределенном ему месте.

Идея индивида как целостного субъекта, действующего в своих интересах и на свое усмотрение, с которой начался рывок новоевропейской цивилизации от Средневековья к прогрессу, оказалась совершенно чуждой китайскому обществу, вынужденному проводить ускоренную модернизацию. Субъектом деятельности здесь выступает семья, родовая группа, корпорация, «весь китайский народ», но не отдельный человек, действующий от своего имени. Даже путешествовать китайцы предпочитают большими группами. В китайском портрете индивидуальных черт очень мало, зато подчеркиваются канонические позы и одеяния, по которым можно определить общественный статус и принадлежность к той или иной группе.

Джордж Оруэлл в знаменитом романе «1984» описал язык, в котором слово «свободный» употреблялось лишь в значении «туалет свободен». Собственно, в китайском тоже нет понятия свободы как независимости, противоположности рабству. Китайским социалистам начала ХХ века стоило большого труда уразуметь, чего именно хотели западные «борцы за свободу» (а уразумев, они с ужасом отказались от этой идеи). Китайский эквивалент понятия «свобода» — «следовать самому себе», «быть естественным», в хорошем смысле означает спонтанность, непосредственность поведения, а в плохом смысле — распущенность, вседозволенность. Китайский революционер Сунь Ятсен объяснял товарищам, что на Западе называют свободой с помощью понятий «езда без узды» и «разрозненные песчинки». Свобода в нашем понимании для них — по определению чрезмерная, нежеланная, опасная свобода.

Поэтому в китайском обществе совершенно не вызывает сопротивления то, что партия правит, как считает нужным, а правительство решает за пользователей интернета, что им можно смотреть, а чего нельзя. Впрочем, когда пишешь такое, начинает казаться, что и мы стремительно переселяемся в Китай.

«Как использовать термин “свобода”? Если применять его к каждому, то образуется горсть разрозненных песчинок. Поэтому к отдельному человеку его применять нельзя ни в коем случае, а надо применять к государству. Каждый не может быть слишком свободным, а государство должно иметь полную свободу — тогда Китай превратится в могущественную и процветающую страну. Чтобы это произошло, все должны пожертвовать свободой». Сунь Ятсен, лидер китайской революции.

Империя ученых

Две с половиной тысячи лет назад Конфуций учил, что основным критерием отбора людей в высшие слои общества должны быть не знатность и богатство, а образование. Власти достоин лишь цзюнь-цзы — «благородный муж», мудрый и гуманный, стремящийся к истине и следующий долгу. Главная его особенность — способность действовать исходя не из собственной выгоды, а из идеалов и заботы о благе общества, сближает «благородного мужа» с русским интеллигентом. Еще одна общая черта — идея о том, как хорошо все заживут, «когда мы придем к власти».

Вот только путь к власти китайская интеллигенция видела не так, как наша, — нужно не бороться с властью, а идти в чиновники. Конфуций учил, что столбовая дорога к благоденствию страны проста — правителю достаточно взять в услужение мудрого советника и во всем положиться на него (конечно, если монарх сам не является совершенным мудрецом, подобно правителям древности). Конфуций жил в эпоху враждующих царств, когда Китай был раздроблен и сам не раз получал чиновничью должность в том или ином царстве, но его попытки провести реформы, чтобы приблизить жизнь к своим идеалам, не принесли успеха.

Зато сама идея об образовании как о важнейшем принципе отбора на руководящие должности стала играть все большую роль в Поднебесной, по мере того как набирал силу огромный бюрократический аппарат империи. Китай стал уникальной цивилизацией, в которой конкурсные экзамены сделались главным и даже почти единственным средством подняться наверх по социальной и служебной лестнице. Экзамены были трудны, но путь наверх был открыт для всех, — учеником философа, готовящего к экзаменам, можно было стать «за связку вяленого мяса». Даже если ученика ждала неудача на экзаменах, ему доставался почет и уважение окружающих.

Китай называют «империей ученых», ни в одной другой стране слова «интеллектуал» и «чиновник» не являются синонимами. В Поднебесной на тысячелетия воцарился настоящий культ знаний и грамотеев. Правда, знания эти были особого рода — о достойных образцах поведения из прошлого, о правильном выполнении ритуалов и церемоний, о добродетели и пороке. Старательно изучая древние каноны, образованные люди превращались в далеких от практики начетчиков, самоуверенных знатоков конфуцианской схоластики и церемониала, не способных добывать новое знание.

Чиновники-интеллектуалы стремились не изменить мир, а поступать как должно, поддерживать веками установленный порядок и соблюдать все церемонии. Каждый из них должен был стремиться к идеалу благородного мужа — забыть о собственной выгоде и посвятить себя стремлению людям, быть честным и искренним, безмятежным и бесстрастным. Конечно, это была утопия — на практике стремились прежде всего соблюдать все приличия и правила этикета. По церемонному поведению и умению сохранять достоинство грамотея-чиновника всегда можно было отличить от простолюдина.

Считалось, что ученые чиновники правят в интересах народа, но в реальности они были отделены от народа стеной иероглифов и церемоний. В главной книге конфуцианцев, сборнике высказываний Конфуция «Лунь Юй», говорится: «Народ необходимо заставлять идти должным путем, но не следует объяснять, почему». Чиновникам было очевидно, что истинные интересы народа понимает лишь мудрое руководство, но никак не сами простолюдины. Людям оставалось лишь довериться «партии и правительству», стоящим на страже народных интересов. Собственно, нынешний Китай мало в чем отошел от этого идеала.

«Небо дало людям совершенных мудрецов и они научили людей способам выживания и пропитания, стали их государями и учителями. Они изгнали змей и диких зверей и разместили людей в центральных землях. Люди мерзли, и мудрецы научили их одеваться, люди голодали, и их научили добывать пищу. Люди жили на деревьях и падали оттуда, люди жили на земле и болели от этого — и мудрецы научили их строить жилища. Они научили людей ремеслам и торговле, приготовили людям лекарства, чтобы избавить их от преждевременной смерти. Чтобы поддерживать порядок, они разработали для людей ритуалы и нормы поведения. Мудрецы стали управлять людьми». Из трактата Хань Юя «Юань дао» («Исследование пути»)

По велению Сына Неба

Описывая китайскую мечту, исследователи пользуются термином «ентопия» (по-гречески — «здешнее место»). Это особый тип утопии, культивируемый любой пропагандой. Суть его проста — никуда ходить не надо, у нас уже все хорошо, и становится все лучше — по крайней мере, в сравнении с загнивающими соседями.

Да и как страна, управляемая самим Сыном Неба (тянь-цзы по-китайски — главный официальный титул императора), может быть не идеальной? Император в Китае был наделен почти божескими почестями, он считался посредником между людьми и Небом, проводником божественной воли и благодати. В Поднебесной не было жрецов, один лишь правитель имел право непосредственно общаться с Небом, совершать обряды и приносить жертвы в его честь. Каждый его шаг и поступок — строго регламентированное ритуальное действие. Эти ритуалы — основа социального порядка, который строился по образцу космического порядка.

Все философские школы Китая ставили себе задачу «служить управлению», считая благоденствие результатом идеального правления. Стремление к общему благу само собой переходило в лояльность к «отцу Отечества». Если у власти Сын Неба, то космический порядок уже воцарился и в Поднебесной, уже наступили благодарнейшие времена. В средневековом Китае императоры любили называть эры своего правления «Великий покой», «Великое примирение», а чиновники вовсю делали вид, что именно так и обстоят дела.

Важнейшим делом стало соблюсти благопристойность, не потерять лицо. В жизнь образованных китайцев вошло множество норм поведения на каждый случай, для любой бытовой ситуации существовали строго обязательные правила соблюдения приличий. В конфуцианском сборнике «Ли цзи» перечисляются сотни таких правил. Главным качеством благородного мужа стало не стремление к истине, а умение соблюдать все сложные церемонии и внешняя учтивость.

В этом было меньше лицемерия, чем кажется. Предполагалось, что внутреннее состояние человека будет соответствовать внешним проявлениям чувств — ведь если мы начнем улыбаться, то действительно почувствуем радость, а если склоним голову — то станем покорнее. С помощью неукоснительного соблюдения ритуалов и правил выражения чувств конфуцианцы надеялись воплотить свою утопию и преобразовать общество. Если вести себя так, как будто бы у нас все отлично, может, и правда все выправится?

Навеки «потеря лица» стала страшным, морально непереносимым действием для чиновника и любого грамотея. До сих пор страх потерять лицо остается весьма эффективной мерой, лучше всяких наказаний ограждающей чиновников от взяточничества и других недостойных поступков. Впрочем, воруют все равно, и даже не чувствуют особой вины — ведь боятся не совершения недостойного поступка, а позора, публичного разоблачения. Столь сильное внимание к внешней стороне приличий как основе социальной гармонии сформировало настоящий культ конформизма: абстрактные истины и идеалы не важны — важно избежать скандалов и соблюсти приличия, не допустить споров и ссор.

Само название «Поднебесная», или «Серединное государство» должно было превращать Китай в идеальное государство. Китайцы всегда верили в магию имени («как вы яхту назовете, так она и поплывет»), и из названия само собой следовало, что «Срединная империя» — центр Вселенной и вершина мировой цивилизации, окруженная невежественными варварами.

Когда утопия идеального правления слишком сильно входила в противоречие с реальностью, считалось, что Небо лишило порочного правителя мандата на право управления Поднебесной. Для таких случаев конфуцианцы разработали целую теорию мин, небесного мандата — угроза потерять его висела над каждым правителем как Дамоклов меч.

В мире торжествующего консерватизма любая попытка правителя что-то изменить или исправить в Поднебесной была чревата угрозой лишения небесного мандата. Опытные конфуцианские придворные ловко использовали стихийные бедствия и астрономические явления как грозные предзнаменования, держа императоров в страхе перед небесными карами.

Народные восстания и нападения варваров всегда рассматривались в Китае как закономерная кара Неба дурному правителю, утерявшему небесный мандат. Китайские восстания противоположны западным революциям в том смысле, что народ восставал не против установленного порядка, не чтобы построить новый мир, а наоборот, в защиту попранных дурным правителем традиционных принципов, за восстановления небесного порядка. Целью всех китайских «революций» было не разрушение старого, а восстановление разрушенного. Пришедшие к власти лидеры восставших, как и внешние завоеватели, охотно принимали от конфуцианских чиновников новый небесный мандат (ведь они не пришли бы к власти без воли Неба), а вместе с ним — и всю традиционную систему управления страной, все обычаи и ритуалы.

«Ныне благая сила Владыки людей находится в гармонии, и в народе воцарилась гармония, ибо нижнее соответствует верхнему. Государево сознание находится в гармонии… светлое и темное начало пребывают в гармонии, ветер и дождь приходят в нужное время, выпадает сладкая роса, созревают все пять злаков и множатся все шесть видов домашних животных… Поскольку материальная форма всего сущего находится в гармонии, то исчезают болезни ипрекращаются преждевременные смерти, отец не носит траура по сыну, а старший брат не оплакивает младшего. Так благая сила государя соизмеряется с Небом и Землей, а его блеск уподобляется солнцу и луне». Из доклада первого министра Гуньсунь Хуна императору У-ди

Невидимая рука Дао

История про идеальное государство-муравейник в китайской литературе заканчивается пробуждением героя. Бывший правитель Нанькэ обнаруживает, что, прожив в Нанькэ 20 лет, он проснулся на закате того же дня, в который задремал, а в чашке рядом с ним — недопитое с утра вино. Вся его государственная деятельность оказалось тщетой и иллюзией. Герой оглядывается вокруг, видя, что Поднебесная ничем особенным не отличается от муравейника Нанькэ, и понимает, что подлинная реальность — это что-то совсем-совсем другое.

На протяжении беспримерно долгой истории Поднебесной чиновники и прочие грамотеи, стремящиеся к идеалу благородного мужа, снова и снова понимали, что слаженно работающий, процветающий муравейник — совсем не тот идеал, который живет в их сердце. Прислушиваясь к «собственной природе», опираясь на интуицию и чувство прекрасного, они создали свою мечту — мечту о бегстве в мир, которым управляют не традиции и ритуалы, не правила и церемонии, а дружба и любовь. Люди в этом мире занимаются творчеством и свободно выражают себя, не задыхаясь в тисках конформизма.

Все началось с даосских отшельников, которые вслед за Лао-цзы, легендарным основателем даосизма, не искали милости правителей, а наоборот, бежали от нее, старались исчезнуть для мира, остаться максимально незамеченными, «слиться с пейзажем». Между прочим, стремление Льва Толстого опроститься, как и философия Платона Каратаева из «Войны и мира», имеют даосские истоки. Толстой был поклонником «Дао Дэ Цзин», главной священной книги даосов, даже начал переводить ее на русский с французского. «Тот Бог, которого можно назвать словами, не есть Бог вечный» — так звучала первая фраза в его переводе.

Адепты даосизма проповедовали простоту и естественность, возвращение к природе и недеяние — у-вэй, действие без усилий и как бы без того, кто действует, в котором практикующий сливается с единым потоком событий мира — Дао. Лао-цзы завершает «Дао Дэ Цзин», следующим афоризмом, фактически резюмируя в нем ее содержание: «Путь мудреца — в деянии без противостояния». Не противопоставляя себя ничему, ни с кем не соперничая, мудрец перестает ощущать границы своего тела как границы между «я» и «не-я», сливается с миром и природой.

Даосские идеи впитал в себя чань-буддизм — учение о том, как пробудиться ото сна о муравейнике, отложив книги и всмотревшись в природу своего ума. Веселые пробужденные наводнили Поднебесную в конце династии Тан. Это были люди, которым больше нечего делать, нечего боятся, нечего достигать и доказывать другим. Они принимали вещи такими, какими они приходят, не стремясь и не колеблясь, не утверждая и не отрицая. Одного учителя чань-буддизма спросили о том, распространяется ли закон кармы на пробужденных: «Прозревший истину человек не отличает себя от причинности существования», — ответил тот.

Конфуцианцы относились к подобной непосредственности презрительно, но как заметил один китайский исследователь, «каждый китайский интеллигент, в социальном плане оставаясь конфуцианцем, в душе, подсознательно, всегда был немного даосом».

Одни становились чудаками, культивировавшими творчество и дружеские беседы, строящими маленькую собственную утопию в кругу друзей. Такие братства чудаков, художников, поэтов и философов, творчески относящихся к жизни, были очень популярны во все периоды истории Китая.

Другие мечтали о бегстве из муравейника в чудесную страну. Такая страна описана в самом известном китайском утопическом произведении — «Персиковом источнике» Тао Юаньмина. В этой истории один рыбак случайно находит вход в пещеру, ведущий в неведомую страну. В ней живут счастливые люди, когда-то сбежавшие от бедствий большого мира и правителя, нарушившего небесный порядок. Для счастливой жизни им достаточно одной природы, которая дает им все необходимое. Им не нужна письменность, часы и календарь, социальная иерархия и прочая цивилизация.

«Их веселые дети распевают свободно песни,
И старцы седые безмятежно гуляют повсюду».

Этот мир — тот самый золотой век родового общества, ностальгическая мечта о возвращении к истокам.

В итоге конфуцианская цивилизация сумела успешно интегрировать многие даосские идеалы в свое мировоззрение. «Тот, кто преуспел в военном деле, подчиняет чужие армии, не вступая в битву, захватывает чужие города, не осаждая их, и разрушает чужие государства без продолжительного сражения. Тогда его оружие не притупится и плоды победы можно будет удержать. В этом стратегия наступления», — писал знаменитый китайский стратег Сунь Цзы. До сих пор недеяние — основа китайской политической стратегии. Дэн Сяопин сформулировал суть внешней политики Пекина в 24 иероглифах, завещая китайцам «выжидать в тени», «вести себя скромно», «никогда не претендовать на лидерство». Китай старается не конфликтовать с остальными участниками Совбеза ООН, по возможности воздерживаться во время голосований (как в случае голосования по поводу Крыма), не идти на открытые столкновения. То же и во внутренней политике — идеальный правитель «правит не управляя», полагаясь на других людей, так, чтобы они сами собой управляли. В идеале подданные вообще не должны задумываться о его существовании.

«Муравьи снуют, бегут не зная куда. Смысл всего этого — лишь в заботе о еде и пище. Посмотришь, как они суетятся и сердятся, и скажешь с улыбкой «Для чего все это?!». На Небе есть люди — они смотрят вниз и улыбаются». Тан Сяньцзу, «Сон о Нанькэ».

Mamlas